— Молчать! Смирно! — рявкнул я. Не как Кирпонос, но тоже неплохо вышло вроде. — Ты кто?

— Военфельдшер Ахметьева Прасковья, товарищ полковник! — ответила она. Видать, на курсах их там по строевой гоняли всерьез, ишь, как бодро вышло у нее.

— Лейтенант пехотный, значит. Трое суток ареста за поведение, недостойное военнослужащего рабоче-крестьянской Красной армии. Доложите о взыскании своему непосредственному начальнику. Шагом марш отсюда!

— Есть трое суток, — чуть не плача, ответила Параска, и вышла.

— А тебя я никуда не отпускал, — добавил я, когда Ильяз устремился за любимой. — Доклад мне о том, чем сегодня занимался. Я же тебе обещал настоящую службу?

Утром меня опять загрузили на заднее сиденье эмки. Я кое-как скрючился на боку, под тыл мне дополнительную подушку соорудили. Евсеев сел впереди, и мы поехали. Ильяз остался на месте, озадачил я его по самое никуда. Судьбой Параски не интересовался, мне эта Трындычиха вчера кусок мозга за минуту выгрызла, чертова баба. Придумаю что-нибудь. Старый я уже стал, душевного покоя хочется. Пострелять, взорвать, по болотам пешочком километров десять отмотать — это запросто. А вот чтобы с чужими личными проблемами разбираться, это совсем не интересно.

Она ведь не успокоится, натура такая. Будет строить семейное счастье громко. С мордобоем, бурными примирениями, и вовлечением в процесс всех подряд.

Пока думал, и время прошло. Приехали, значит.

Собралась приемная комиссия. Кирпоноса не было. Во-первых, задачу он поставил, ответственных назначил, так зачем ему за кем-то хвосты заносить? А во-вторых, я его прекрасно понимаю, в его состоянии ездить куда-то не очень хочется.

Но зато вездесущий Мельников здесь был. Подчиненным контроль не доверил. А Стельмах не приехал. Ну, у него и без этого сейчас забот — мало никому не покажется. Потому что надо закреплять успех, а это движение людей и снабжение их всем необходимым. Людей много, необходимого еще больше. Зато член Военсовета Запорожец здесь. И Грачев, фронтовой интендант, даже не серый, а черный от недосыпа и усталости, спит сидя, запрокинув голову, на заднем сиденье эмки. И главный летчик Журавлев. Но кого-то ждали еще, и точно не меня. Я когда из машины выбрался, на меня только Мельников и посмотрел. Я кивнул, мол, здрасьте. Рапорт ему Евсеев утром отнес, так что долгов перед особым отделом не осталось.

В стороне стоял построенный маскировочный взвод с Меерсоном во главе. Подошел бы к ним, но тут стоять — и то тяжко.

— Степан, ждем кого? — спросил я. Уж кому как не особисту знать, который тут всем занимался.

— Самолет, Петр Николаевич. Сейчас должен пролететь, всё проверить, и доложить.

Да уж, наворотили маскировщики. И берег срыли, и железную дорогу проложили. И на настоящий мост натянули сверху дерюгу разрисованную, и к опорам какой-то металлолом с бревнами в живописном беспорядке приладили.

С земли всё это добро смотрелось вроде как монументально, но вместе с тем и неказисто, грубо. Но нас интересует результат с неба, так что ждали.

Сначала пропыхтел по основной ветке паровоз. У-2 пролетел над нами, развернулся за рекой, на малой высоте снова проследовал вдоль моста, и даже по течению реки прошелся. А потом запросто сел недалеко от нас. А что, ему лишь бы кусок ровной поверхности, и аэродром, как той стрекозе, под каждым кустом.

Из кабины вылез летун, быстро спустился на землю. Подбежал к комиссии, и замер на секунду, размышляя, кому докладывать. Народу руководящего много, поди выбери самого главного, да получи у него разрешение обратиться к непосредственному начальнику — один бесконечный геморрой. Выручил его Запорожец.

— Ну, что вы там увидели, лейтенант?

— Лейтенант Утин, товарищ армейский комиссар первого ранга! Докладываю: местность мне хорошо знакома, летал неоднократно. Сейчас определить, что настоящий мост рабочий, а построенный ненастоящий, с воздуха невозможно.

— И это на малой высоте и небольшой скорости, — добавил Журавлев. Глянь, переживает за своего.

— Хорошо, товарищи. Спасибо за доклад, товарищ Утин. Считаю нашу работу выполненной.

Индюк, блин, надутый. Мог бы, гад, спасибо сказать. Жопа с петлицами. Сел в машину свою и уехал. Скотина. Остальные тоже к машинам потянулись.

— Степан Авдеевич, давай к маскировщикам. Хочу поговорить с ними.

Похоже, знаменитый ефрейторский зазор и здесь имел место — энтузиазма в глазах стоящих в строю было маловато. Меня опять вынули из машины, что каждый раз вызывало новый приступ боли. Да уж, лежать в люле и читать книжку про говорящую голову было намного приятнее.

Меерсон изобразил строевой шаг, но я остановил его.

— Исай Гильевич, скомандуйте, пусть люди подойдут.

Строй рассыпался и тут же собрался возле эмки. Прямо как на митинге.

— Я говорить не мастак, — начал я. — Вы сделали большое дело. Капитан Евсеев доложил мне о ходе выполнения задания. Думаю, каждый из вас понимает, куда эта железная дорога идет и что от нее зависит. От имени командующего фронтом, генерала армии Кирпоноса, благодарю вас. Земные поклоны бить не получится, извините.

Кто-то хохотнул, и женский голос из задних рядов произнес что-то вроде «Ничего страшного».

— Тише, товарищи! — бросил Меерсон.

— Да не стоит, товарищ лейтенант. У нас же не построение, просто встреча. Мы там привезли немного гостинцев, думаю, сегодня вы все заслужили отдых и угощение.

Ясен пень, я готовился. Речи у нас многие произносить мастера, но сто грамм и банка тушенки находят путь к солдатскому сердцу намного быстрее. Так что с самого раннего утречка я отправил Евсеева к помпотылу Грачеву и сейчас в багажнике нашей эмки было всё для маленького праздника этих людей, которые рыли землю не хуже экскаваторов, красили холстину и лезли в ледяную воду.

Глава 11

Поездка вроде и недолгая, и трясло не очень, а болеть рана начала довольно сильно. К вечеру я даже поворачиваться на лежанке мог с трудом. Военфельдшер Тищенко, который пришел делать перевязку, долго возился, отмачивая чем-то присохшие бинты, посмотрел на мой многострадальный тыл, тяжело вздохнул, и сунул мне подмышку градусник.

— Напрасно вы так относитесь к лечению, товарищ полковник, — степенно начал он. — Рана плохая, внутрь обязательно грязь попадает, а там если хоть маленький кусочек останется…

— Ты давай перевязывай, — оборвал его я. — Меня тут агитировать не надо, знаю я всё. Грамицидин есть у тебя?

— Д-да, — заикнулся от неожиданности Тищенко. — Вот вчера привезли только, новое лекарство. Еще собирались внедрять, инструктаж…

— Неси быстрее! Бери да мажь, вот и все инструктажи!

Военфельдшер побежал выполнять, чуть не сбив с ног входящего в землянку Евсеева.

— Куда это он? — спросил особист. — Перевязку не закончил ведь.

— За лекарством. Скоро от этой напасти ничего не останется, побегаем еще.

— Послушайте, Петр Николаевич, — оглянувшись на дверь, тихо сказал Евсеев. — Там Запорожец зуб на вас точит… Сейчас пошел к командующему жаловаться, что вы устроили гулянку для личного состава…

Вот же тварь! Глядя на не лицо даже, а натуральную морду члена военсовета, трудно заподозрить, что он в последнее время голодал. И ест, сволочь, в офицерской столовой, а не из полевой кухни. А поощрить людей, значит, теперь уже пьянка.

— Пусть жалуется, на то Кирпонос добро дал.

— Александр Иванович, он человек… тяжелый, — еще тише добавил особист. — С ним осторожнее надо. Может организовать неприятности.

Тут вернулся Тищенко, и разговор про козни политработника, конечно же закончился.

Фельдшер помазал рану, начал сворачивать свои манатки, когда я вспомнил про термометр и достал его. Тридцать семь и восемь. Не очень хорошо.

Похоже, в штабе только Запорожцу до меня дело было. Остальные совсем другим заняты. Потому что бои на участке прорыва не заканчивались. Немцы тащили туда все резервы, от Любани наши тоже начали движение в нужную сторону, а войска Рокоссовского держались зубами за захваченное и отпускать не собирались. Как у писателя Лермонтова — смешались в кучу кони, люди. Под это дело из Москвы уже примчались Мехлис с Ворошиловым. Как же, у победы много отцов. Уж лучше бы Буденного прислали, он попроще. Да и Хрущев, хоть и крикливый, но привычный уже.